Размышляя о долинском рте

Вчера били салют в честь главного государственного праздника. Мои окна смотрят в сторону Красной площади, но многоэтажка на Малом Власьевском перекрывает небо, и оттого никакого салюта мне никогда не видно. Лишь зарницы да гром. Поэтому, каждый раз, когда там что-то празднуют, мне кажется, что на Москву надвигается еще один шторм. Брррр...
Телевизор показывал прямой эфир с участием придворных артистов типа Долиной, Носкова и Любэ, а несколько десятков (может сотен - не посчитал) ангажированных знаменосцев размахивали в такт: "Пой златая рожь, пой кудрявый лен, пой о том, как я в Россию влюблен! Мы идем с конем по полю вдвоем". Примерно как-то так...
Однако меня поражало другое. Когда Долина открывала рот, я понимал, что это она прямо сейчас открывает его в 2-х километрах от меня. Но чтобы ее открывающийся рот попал ко мне в телевизор, он, этот рот, должен сначала долететь до спутника - а это 30 тысяч км - а потом обратно ко мне в квартиру. Это еще столько же. И вот что я точно знаю. Я знаю, что никто и никогда мне не сможет объяснить, каким это таким образом долинский рот, преодолев 60 тысяч километров, открывается и закрывается в моем ящике всего лишь с 2-х секундной задержкой от того, что открывается и закрывается сейчас на Красной площади. Брррррррр... Это выше моего понимания.
Короче, на Красной площади все пели о том, как до истерики влюблены в Россию.
Я же отмечал главный государственный праздник тем, что пролистывал "философические" письма Петра Яковлевича Чаадаева к какой-то там декабристке.
Для тех, кто не знает: в 1836 году русский писатель Чаадаев в очень резкой, оскорбительной и даже издевательской манере, посылая на хер всякий политесс, обрисовал прошлое и настоящее России в самых что ни на есть беспросветных красках. Царь назвал его "умалишенным", медики официально признали его "душевнобольным" и посадили под пожизненный медицинский арест, под которым он провел "живым трупом" последние 20 лет своей жизни. Умер Петр Яковлевич, когда ему было 60, но те, кто видел его перед смертью говорили, что выглядел он девяностолетним стариком. Незадолго до смерти Чаадаев раздобыл где-то рецепт мышьяка и, когда кто-то заходился про "вот-вот" наступающий прогресс, то показывал этот рецепт как идеальное лекарство против иллюзий.
Читать Петра Яковлевича легко и понятно. Хотя и неприятно. Потому что, хоть и прошло с тех пор ровно 170 лет, но ничего в этом самом "прошлом и настоящем" не изменилось.
Несмотря на всю актуальность записок, до них сейчас все равно нет никому дела. (Кстати, до 1991 года эти записки в "совке" были запрещены и ходили только в самиздате). Поэтому я решил опубликовать несколько показательных выдержек.

Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам.

У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. Это — эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией. Иначе в памяти народов не было бы ничего, чем они могли бы дорожить, что могли бы любить. У нас ничего этого нет. Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, — такова печальная история нашей юности.
Обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода
Мы, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молота.

Мы, можно сказать, некоторым образом — народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок.
Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц.

Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы.

В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке. Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего существования. Разумеется, в этом повинен отчасти неисповедимый рок, но, как и во всем, что совершается в нравственном мире, здесь виноват и сам человек.

Свои письма Петр Яковлевич подписывал так: "Некрополь, 1 декабря такого-то года", подразумевая под Некрополем Москву, как "город мертвых".
С прошедшим всех праздником!